Мало кто задумывается о том, почему это некоторые черноморские города имеют такие странные названия — Севастополь, Симферополь, Овидиополь? Откуда пошло знакомое, но совсем не русское слово лиман? Мало кто знает, какие кровавые драмы, достойные Шекспира, разыгрывались здесь. Мало кто может сегодня сказать, чья же тень звала Одиссея где-то здесь, у берегов Крыма, и что могли делать тут ахейцы, упоминаемые в прелестных стихах Максимилиана Волошина: “Доселе грезят берега мои — идут смоленые ахейские ладьи, и мертвый голос кличет Одиссея” 

Разливая популярные вина, нечасто вспоминаем мы, что Таврия — это античное название нынешнего Крыма, Колхида и Иберия — названия древних стран на кавказском берегу, а Лидия — не только женское имя, а и существовавшее некогда государство в Малой Азии.

А почему же так много греческого на берегах далекого от Греции моря? Откуда взялись здесь эллины, что делали, куда делись?

Стоит вспомнить о тех, кто приходил сюда первым. О тех, для кого суровые волны чужого моря, не случайно же названного “черным”, стали последним прибежищем. О тех античных героях, которые смело шагнули за пределы обитаемого мира — ойкумены — и открыли цивилизованному миру это поначалу “негостеприимное” море — Понт Аксинский, о тех, кто сделал его “гостеприимным” — Эвксинским.

Они — составная часть и нашей истории. Мы идем по их следам…

О делах в древнем Черноморье мы кое-что знаем, но знаем лишь из вторых рук. Вслед за греческими и римскими историками мы смотрим на черноморские народы глазами колонизаторов и завоевателей. Любопытно было бы проследить и обратную связь: что думали эти народы о пришельцах, какими их видели? К сожалению, данных об этом нет: у народностей, населявших берега Понта, не было письменности, а, следовательно, не было и фиксированной истории.

Зато она была у греков и римлян, чье презрительное отношение к варварам отнюдь не распространялось на богатые причерноморские области, в которых те обитали. Из сочинений античных авторов мы знаем, с каким пиететом относились они к Черному морю.

Вот несколько свидетельств:

“Этим морем стоило полюбоваться, так как Понт — самое замечательное из всех морей”,— писал глубоко восхищенный греческий историк — признанный “отец истории”— Геродот, не только побывавший на Черном море, но и много путешествовавший по его берегам (V в. до н. э.).

“В Понте много полезного. Для необходимых жизненных потребностей окружающие Понт страны доставляют нам скот и огромное количество бесспорно отличнейших рабов, а из предметов роскоши доставляют в изобилии мед, воск и соленую рыбу”,— по-деловому дополняет историка Полибий — грек на римской службе (II в. до н. э.).

А вот голос Страбона (тоже грек, I в. до н. э.):

“В гомеровскую эпоху Понтийское море вообще представляли как бы вторым Океаном и думали, что плавающие в нем настолько же далеко вышли за пределы обитаемой земли, как и те, кто путешествует далеко за Геракловыми Столпами. Ведь Понтийское море считалось самым большим из всех морей в нашей части обитаемого мира”.

“Море это отличается небольшой глубиной, суровым нравом, туманами, крутыми и непесчаными берегами. Гавани здесь редки”,— утверждает Помпоний Мела, чистокровный римлянин (I в.), историк, очевидно знающий толк в морском деле.

Греки и финикийцы впервые познакомились с Черным морем где-то в VIII в. до н. э. Сходство его с хорошо изученным Средиземным, которое они давно уже называли “Нашим морем”, не могло не броситься в глаза. Однако очень быстро они разглядели и немало особенностей, давших основание всячески подчеркивать неприветливый его характер. Удобных для стоянок укромных бухточек здесь мало. И вовсе нет привычного для средиземноморцев великого множества островов и островков, за которыми можно укрыться, на которые всегда можно высадиться. Часто и неожиданно налетают свирепые штормовые ветры. Вполне понятно, почему эллины стали именовать Понт Негостеприимным — Аксинским. И они не были одиноки в этом мнении.

“Крестными отцами”, давшими морю имя, были северяне — скифы. Они-то и назвали его Черным — Акшаена. Черным — в смысле мрачным, безрадостным. За скифами шли финикийцы. Акшаена они переиначили в Ашкенас, сохранив прежнее значение слова, но подчеркнув еще и северное положение моря: ашкеназами они называли самих скифов, а возможно, и вообще все северные народы; таким образом, Ашкенас — это еще и Скифское, Северное море,

Греки восприняли финикийский термин, подыскав ему по созвучию аналогию в своем языке и сохранив то же значение — Аксенос.

Акшаена, Ашкенас, Аксенос — суровым, черным, негостеприимным представало это северное море, было оно для южан морем неизвестности — “Морем мрака”. Если в Средиземноморье греки чувствовали себя дома, то в Понте положение гостя грозило им неисчислимыми бедами. Первое упоминание об этом содержится в мифе об аргонавтах, повествующем о событиях, разыгравшихся примерно в XIII в. до н. э.

Когда греческий герой Ясон, похитив Золотое Руно, бросился с ним в обратный путь, то у Босфора его уже поджидал грозный флот хозяев — колхов, отплывший от берегов Колхиды позже, но непостижимым образом сумевший опередить летевший “впереди ветра” “Арго”

“Арго” считался в античные времена первым морским кораблем. Как свидетельствует автор “Аргонавтики”, греческий поэт 111 в. до н. э. Аполлоний Родосский, строился он “по советам богини Афины”. Само название означает “быстрая, юркая” (по-гречески корабль всегда женского рода!), а по толкованию некоторых авторов, связано еще и с именем “седовласого” корабельного мастера Арга.

Аполлоний рассказывает и о судьбе прославленного “круто-грудого” 50-весельного “Арго”. Когда все кончилось благополучно, аргонавты посвятили свой корабль Посейдону — вытащили его на сушу. Корабль-памятник постепенно, пришел в ветхость. И как раз тогда, когда вернувшийся на склоне лет на родину Ясон, устав, прилег отдохнуть в тени под кормой “Арго”, корпус корабля рассыпался

О приключениях аргонавтов автор подробнее рассказывает в своей книге “Курс—море мрака” (Москва, “Мысль”, 1982).

Царевна Медея спасла Ясона — подсказала спасительный маршрут, и грекам удалось избегнуть гибели, но когда они через Дунай и его притоки вышли в Адриатику, там их опять ожидали те же колхские корабли, снова обогнавшие их — то ли каким-то неведомым коротким путем, то ли благодаря большей скорости

Как бы там ни было, опасное Черное море не зря считалось греками восточным пределом обитаемого мира и краем чудес: там казнился Прометей, там вспахивали землю на огнедышащих быках, там бесследно исчезали целые флоты. Миф о плавании аргонавтов ученые считают символом открытия этого моря греками. Открытия, но еще далеко не освоения.

При плавании здесь поначалу приходилось довольствоваться каботажными путями вдоль знакомых уже берегов. Кормчие вверяли свою судьбу богам, ветрам и течениям, стараясь не отрываться от берега. Плохую погоду неизменно пережидали на суше. На ночь также вытаскивали суда на берег. (Все это говорит и о сравнительно небольших размерах парусно-весельных судов тех времен, и об их довольно скромных мореходных качествах.) Так продолжалось, по крайней мере, до конца V в. до н. э., когда накопившим опыт греческим морякам удалось нащупать прямой путь через море. С этого времени Понт Аксинскнй понемногу и становится Эвксинским — Гостеприимным;

его берега начинают заселяться греками, черноморские колонии Эллады становятся важными торговыми партнерами метрополии.

Начало освоения кратчайшего пути через Понт следует, по-видимому, отнести к середине VI в. до н. э., когда на малоазийском берегу была основана греческая колония Гераклея Понтийская (она специализировалась на торговле оливковым маслом и вином). Это можно связать и с расцветом на противоположном берегу моря колонии уже самой Гераклеи — ее “тезки” Гераклеи Таврической, позднее переименованной в Херсонес. Не может быть никаких сомнений, что трасса через море была оживленной: ведь очень скоро Таврида стала играть роль одной из главных житниц Греции! Дискутируется лишь вопрос о точной локализации пути — между какими именно мысами он проходил? Но ведь мореходы могли покидать малоазийский берег в любой точке между Гераклеей и Синопой. Отправлялись в путь они ночью, чтобы использовать береговой бриз. На подходах к берегам Тавриды обычно рассчитывали уже на морской бриз. Это расстояние (266 км), если все шло благополучно, проходило за полтора дня, причем большую часть этого времени могли видеть один или другой берег.

Высказывались предположения, что уже тогда черноморские мореплаватели пользовались картами. Ссылались при этом на того же Аполлония Родосского и его античного комментатора, которые не могли представить, как можно, не имея карты, пересекать столь обширное открытое пространство. Аполлоний сообщает, что колхидяне вырезали на камнях, а позднее на досках кирбы—карты морских и сухопутных путей. Однако ведь сам Аполлоний жил тогда, когда простейшие карты уже были известны. И случайно ли, что ни одна карта не попала в руки ни грекам, ни римлянам? Однако, с другой стороны, похоже, что первая дошедшая до нас карта Черного моря, составленная римским флотоводцем Агриппой, имела какие-то местные прототипы: она довольно точна, явно составлена не по слухам.

Сказать, что, основав колонии, греки сразу стали чувствовать себя в Понте Гостеприимном как дома, означало бы погрешить против истины: на плавание в нем долго еще греки шли, как на подвиг. Заботиться проходилось не столько о торговле с редкими обитателями этих малонаселенных берегов, мимо которых шло купеческое судно, сколько о том, чтобы остаться никем не замеченными, о сохранности груза, а то и самой жизни. И дело уже не только в опасностях морского ремесла: с расцветом мореходства грозою Понта Эвксинского стали местные пираты.

Опасности начинались для греческого моряка сразу за порогом родного дома. Жители Босфора прекрасно понимали выгоды своего положения. “С моря они так господствуют над входом в Понт, что торговым судам невозможно ни входить туда, ни выходить без их согласия”,— констатирует Полибий. По-видимому, согласие это обходилось недешево.

Дальше были возможны два пути. Один — с попутным течением вдоль побережья Малой Азии к Колхиде. Другой—вдоль фракийских берегов навстречу течению.

Первый прекрасно описан в поэме об аргонавтах, Для начала надо было благополучно миновать район. Где обитали мисийцы и вифинцы, жестокость же последних особо отмечается античными авторами. Аргонавтам пришлось с боем прорываться мимо этих негостеприимных берегов к стране амазонок — в долине реки Терме.

С воинственным разбойничьим племенем амазонок имели дело и другие древнегреческие герои — Геракл, Тесей. Любопытную историю рассказывает Геродот. Когда грекам удалось захватить сколько-то этих суровых воительниц в плен, они в открытом море сами напали на эллинов и перебили их. Однако амазонки совершенно не были знакомы с морским делом — не умели обращаться ни с рулем, ни с парусами и веслами. Долго они носились по волнам и, гонимые ветром, пристали, наконец, к берегам Меотиды. Там обосновались и обратились к привычному занятию — разбою.

Разбой был тогда в Причерноморье настолько обыденным явлением, что нередко крестьяне даже пахали с оружием в руках; в редкие минуты отдыха они исполняли весьма примечательный танец, имитировавший нападение разбойника на земледельца.

Не следует думать, что разбой этот был чем-то вроде сопротивления, ответом на неправедную колонизаторскую деятельность греков. Нет, разбой был именно разбоем, присущим духу времени. По эпосу мы можем судить о явно пиратских наклонностях самих аргонавтов, Одиссея, Энея и других героев. Наконец, лучшим доказательством служит то, что местный обычаи морского разбоя понемногу восприняли сами колонизаторы — часть из переселившихся сюда греков. Так, город Трапезунт, где они осели, располагался в стране колхов, но это ничуть не мешало грекам регулярно совершать набеги на колхские же окрестные селения, а трапезунтцы без малейших зазрений совести предоставляли в их распоряжение свой базар, где можно было без хлопот сбыть награбленное. Больше того, они заключили с греками “союз гостеприимства”, одолжили им корабли, и эллины стали захватывать проплывавшие мимо их лагеря купеческие суда, в том числе и греческие; товары сгружали, а трофейные “плавсредства” использовали для расширения прибрежного пиратства

Второй, западный путь поначалу был обманчиво безопасен. Но едва путешественник начинал верить в свою звезду, его ожидал тем более тяжкий удар. Примерно около Салмадесса обычно приходилось делать стоянку — вытаскивать суда на сушу для отдыха и ночевки. Уже сама по себе любая стоянка была опасной из-за разбойников. Но гораздо страшнее было то, что при ухудшении погоды отыскать подходящее для высадки место у берега, темнеющего громадами неприступных утесов, не удавалось, судно становилось игрушкой стихии, а затем и легкой добычей береговых племен. “Здесь многие из плывущих в Понт кораблей,— свидетельствует полководец Ксенофонт,— садятся на мель, и их прибивает затем к берегу. Фракийцы, живущие в этих местах, отмежевываются друг от друга столбами и грабят корабли, выбрасываемые морем на участок каждого из них. Рассказывают даже, что до размежевания многие из них погибли, убивая друг друга при грабежах”.

Если удавалось проскочить мимо Салмидесса, это не значило, что корабль уже в безопасности. На пути лежало несколько островков (в нынешнем Бургасском заливе), очень удобных для пиратских засад. И много еще было ловушек вплоть до самой Истрии— города, где пираты временами буквально терроризировали население.

Итак, тем или другим путем груженые суда упорно плыли вперед, подбираясь к горлу Меотиды — “матери Понта”.

При плавании вдоль кавказского берега также никто не мог чувствовать себя спокойно. На всем этом гористом побережье, почти лишенном удобных гаваней, обитали воинственные племена ахейцев, зигов и гениохов. Все они были пираты-профессионалы. Слава гениохов, например, была так ужасна, что Аристотель приписывал им склонность к убийству “от природы” и даже обычай людоедства.

И здесь подлинными властителями Понта были пираты. Стоит отметить, что неизвестный афинянин попытался определить, что же это такое — быть властителем моря. Властитель моря это не только сам — непременно хороший моряк. И его рабы — превосходные гребцы, а подчас и опытные кормчие. Властителям моря проще делать то, что лишь иногда удается властителям суши,— нежданными набегами опустошать земли более сильных соседей. Разумеется, сами они могут плавать сколь угодно далеко и торговать с любыми народами, собирая, “таким образом, всякие вкусные вещи, какие только есть в Сицилии, в Италии, на Кипре, в Египте, в Лидии или где-нибудь в другом месте”. Могут диктовать, что и куда должны везти чужеземные корабли, открывать или закрывать порты “жителей материка”

Многие богатства можно было найти у черноморских народов. Если нужна была пшеница пли рожь, лен или мед,— плыли к Тавриде. За вином, кожами, смолой, воском и оружием — шли в Колхиду, за серебром — к земле халибов (у современного турецкого города Орду). Соответственно облюбовывали места для засад и любители легкой поживы, зачастую наперед узнававшие не только что именно, но и в каком количестве и когда приплывет им в руки. И на всех этапах любого из торговых путей, за каждым мысом, в любой бухточке купцов могли поджидать пираты — изобретательные, отчаянные и злобные. Мало того, известно, что иногда пираты шли на риск и выходили в открытое море, совершая рейды к противоположным его берегам.

Пираты особенно охотно нападали на слабоохраняемые храмы и святилища и, как правило, успевали скрыться в потайных гаванях прежде, чем греки принимали ответные меры. И на море и на суше пираты хватали зазевавшихся путников, а затем посылали гонцов к их родичам с предложением о выкупе. Словом, пираты, по четкой формулировке Страбона, “господствовали на море”.

Ничуть не лучше ахейцев, зигов и гениохов были их достойные соперники — тавры, обитавшие на южном берегу Тавриды. Видимо, не случайно один из греческих историков принимал жестокость тавров за эталон, когда описывал пиратские действия иных племен совсем у других берегов. Трудно сказать, какой промысел был здесь основным — пиратство или грабеж потерпевших кораблекрушение (у крымских скал это случалось не реже, чем у Салмидесса); скорее всего, успешно совмещались оба, и зловещая слава этих мест долго отпугивала мореходов.

Геродот, деловито описывая обычаи живущих разбоем тавров, отмечал: “Они приносят в жертву Деве потерпевших крушение мореходов и всех эллинов, кого захватят в открытом море. Сначала они поражают обреченных дубиной по голове. Затем тело жертвы, по словам одних, сбрасывают с утеса в море, ибо святилище стоит на крутом утесе, голову же прибивают к столбу. Другие, соглашаясь, впрочем, относительно головы, утверждают, что тело тавры со скалы не сбрасывают, а предают земле”.

Эти головорезы орудовали по всему крымскому побережью. В бухте Сюмболон Лимен они “обычно собирали свои разбойничьи банды, нападая на тех, кто спасался сюда бегством” (Страбон). Название упомянутой гавани — в переводе Сигнальная — наводит на мысль, что тавры зажигали здесь ложные огни, заманивая мореходов на рифы.

Понтийские пираты, наводившие ужас на всех, кому доводилось иметь с ними дело, выходили в море на флотилиях легких и быстрых лодок, известно о которых очень мало. “Варвары,— пишет Тацит,— с удивительной быстротой понастроили себе кораблей и безнаказанно бороздили море. Корабли эти называются у них к а м а р ы, борта их расположены близко друг к другу, а ниже бортов корпус расширяется; варвары не пользуются при постройке кораблей ни медными, ни железными скрепами; когда море бурно и волны высоки, поверх бортов накладывают доски, образующие что-то вроде крыши. Грести на них можно в любую сторону, эти суда кончаются острым носом и спереди, и сзади, так что могут с полной безопасностью причаливать к берегу и одним, и другим концом”.

Это самое обстоятельное из дошедших до нас описаний с кораблестроительной точки зрения далеко не безупречно, но получить ответы на возникающие у нас вопросы не у кого. Страбон дополняет, что эти узкие лодки вмещали примерно 25 человек, редко — до 30. Он называет их пиратскими кораблями кавказских племен, но, видимо, камары были распространены по всему Черноморью и имели параллели у некоторых народов Востока. Оборудованные стоянки для них не требовались. Осенью пираты взваливали свои корабли на плечи и укрывались с ними в лесах, пробавляясь мелкими грабежами. Точно так же они иногда скрывались от преследования, приставая к берегу и тут же исчезая вместе с камарами.

Археологи извлекли и исследовали немало останков судов, затонувших некогда у черноморских берегов, но все они принадлежали грекам или римлянам либо относятся к гораздо более позднему времени. Ни одно из них на камару не похоже. Но вот на гробнице, обнаруженной в античном Одессе, нашли, как сообщает болгарский ученый М. Лазарев, изображение узкой длинной ладьи с приподнятыми и одинаково заостренными носом и кормой, с мачтой, несущей треугольный (латинский) парус. Ни одна деталь этой фрески не противоречит тому, что известно о камарах!

В росписи римских терм — там же, в Одессе, сохранилось изображение неизвестного судна с узким длинным корпусом. Особый интерес представляет его носовое украшение в виде бараньей головы. Нет ли здесь связи с тем, что слово камара в индоиранских языках означает баран? Головы животных часто украшали форштевни древних судов, но не имеем ли мы здесь дело с отголоском мифа о Колхиде — крае Золотого Руна? Как бы там ни было, слово камара занесли в Колхиду северяне — ираноязычные скифы, а в дальнейшем пустили в оборот финикийцы: на их языке оно означает примерно то же, что и ашкенас.

Борьба с пиратами за свободу мореплавания велась постоянно. Еще в V в. до н. э. афиняне посылали сюда свой флот, чтобы навести порядок на южных берегах Понта. Эта самая древняя из известных нам подобных попыток, увы, не принесла особо ощутимых. Результатов. И после этого с пиратами то и дело велись самые настоящие многолетние войны. В IV в. до н. э. боспорскому царю Эвмелу пришлось высылать эскадры к берегам Колхиды, где бесчинствовали разбойники. Судя по дошедшим до нас восхищенным отзывам, Эвмел спас некоторые осажденные ими города и надолго очистил море от пиратов. Но отнюдь не навсегда: во всяком случае триста лет спустя о пиратствующих вовсю тех же самых ахейцах и гениохах пишет опальный Овидий, сосланный на берега Понта.

Нисколько не тише вели себя и тавры. Предположение о том, что тесно соседствующему с ними Херсонесу всегда приходилось быть начеку, подтверждается строками дельфийского декрета 194 г. до н. э.: как о деле обыденном, повествуется о захвате в плен каким-то южнокрымским племенем дельфийских священных послов и о последующем выкупе их. Этим племенем были, скорее всего, тавры.

В 1957 г. в Истрии был обнаружен высеченный на камне и весьма характерный по содержанию декрет, относящийся к середине I в. до н. э. Жители Аполлонии восхваляют истрийского флотоводца Хегеса-гора, пришедшего на помощь, когда их город был осажден пиратами, и изрядно пощипавшего авантюристов. Этот декрет рисует типичную картину объединения городов перед лицом общей опасности. Бывало и иначе: историки сохранили примеры коварных измен и сложнейших интриг между враждующими друг с другом местными правителями.

Пиратские эскадры бывали иногда столь многочисленными, что местные правители оказывались не в силах обуздать их, и против них выступал объединенный флот нескольких государств. Найденная в Танаисе надпись свидетельствует об участии танаисского флота в одной из кампаний против малоазийских пиратов. Вероятнее всего, силы танаисцев были усилены флотами Боспора Киммерийского и Колхиды: мимо этих государств танаисцы могли пройти только с их разрешения, а ввиду всеобщей заинтересованности в успехе предприятия, очевидно, и получили здесь подкрепления.

И все же, сокрушается Плутарх, пиратство не утихает.

Однажды археологи извлекли из земли Неаполя Скифского сильно поврежденную каменную стелу. Из того, что сохранилось, удалось разобрать, что это — посвятительная надпись храбрейшему герою “Илиады”— Ахиллу некоего Посидея, победившего сатархейских пиратов. А сатархеями, как известно из древних надписей, называли одно из кровожадных меотских племен! Текст стелы заставляет вспомнить крупнейший на Черном море остров Левку, широко известный в древности как место погребения самого Ахилла. Единственной постройкой здесь был храм Ахилла, единственными обитателями — его жрецы. Днем к острову приставали проходившие мимо суда: кормчие, надеясь заслужить расположение богов, приносили Ахиллу богатые дары. Вот эти-то дары и служили лакомой приманкой: безлюдный остров неоднократно грабили как местные фракийские племена, так и тавры; в эпоху императорского Рима он надолго был оккупирован пиратами.

Нельзя упускать из виду и еще одно обстоятельство. Черноморские пираты проникали и в Средиземное море, так же, впрочем, как средиземноморские (киликийские)—в Черное. Одно из первых свидетельств о появлении средиземноморских пиратов в Понте содержится в красочном описании Плутархом походов римского полководца Лукулла. Оказывается, когда Лукулл взял Синопу, ему довелось преследовать не кого иного, как “бежавших к своим судам киликийцев”; его трофеем стало “изваяние, которое, эти киликийцы не успели дотащить до корабля”.

Историки свидетельствуют, что понтийские пираты и во времена Римской империи продолжали оставаться грозной силой. Во всяком случае, и римляне, став номинально хозяевами Черного моря, долго еще находились в положении человека, который медведя, может быть, и поймал, но которого тот “не пускает”.

В конце концов, после набега местных разбойных племен на Херсонес, римляне были вынуждены расквартировать свои войска во всех важнейших городах Крыма и Кавказа. Иудейский царь I в. Агриппа II с удовлетворением свидетельствует, что причерноморские и приазовские племена “держатся в повиновении 3000 легионеров, а 48 военных кораблей полностью усмирили прежде неприступное и суровое море”. Очевидно, пираты были вынуждены теперь довольствоваться в основном береговым разбоем, нападая лишь на потерпевших крушение. Более или менее обеспеченная безопасность судоходства немедленно сказалась на оживлении захиревшей было торговли, торговля сделалась всеобщей.

Римляне оставались господами Понта Эвксинского долго — вплоть до III в. Потом пришел конец. Страшному опустошению готами первой подверглась Горгиппия, затем, в 40-х годах III в., как раз тогда, когда Рим с помпой праздновал свое тысячелетие,— Танаис. В течение последующего 30-летия готы взяли штурмом Питиунт, осадили Фасис, овладели Трапезунтом

Осколки пиратских эскадр, теснимые римлянами на море и завоевателями-готами на берегах, искали спасения на севере. Скапливаясь в устьях рек, они наспех зализывали раны, собирались с силами и страшными смерчами проносились по побережью Понта, прежде чем императорские полководцы успевали принять меры, и снова грабили берета Мраморного и Эгейского морей, орудовали в Кипрском море, промышляли на южных берегах Малой Азии и проникали в ее внутренние области. Поначалу эти эпизодические рейды носили чисто грабительский характер, но где-то с середины III в. они понемногу стали частью великого переселения народов, начатого готами с низовьев Дуная.

Это, однако,— начало новой главы в истории Черного моря, и принадлежит она уже не античности, а средневековью.

  Александром Борисовичем Снисаренко