Подлинными властителями Понта в античный период были пираты. Стоит отметить, что неизвестный афинянин попытался определить, что же это такое — быть властителем моря. Властитель моря это не только сам — непременно хороший моряк. И его рабы — превосходные гребцы, а подчас и опытные кормчие. Властителям моря проще делать то, что лишь иногда удается властителям суши,— нежданными набегами опустошать земли более сильных соседей. Разумеется, сами они могут плавать сколь угодно далеко и торговать с любыми народами, собирая, “таким образом, всякие вкусные вещи, какие только есть в Сицилии, в Италии, на Кипре, в Египте, в Лидии или где-нибудь в другом месте”. Могут диктовать, что и куда должны везти чужеземные корабли, открывать или закрывать порты “жителей материка”…
Многие богатства можно было найти у черноморских народов. Если нужна была пшеница пли рожь, лен или мед,— плыли к Тавриде. За вином, кожами, смолой, воском и оружием — шли в Колхиду, за серебром — к земле халибов (у современного турецкого города Орду). Соответственно облюбовывали места для засад и любители легкой поживы, зачастую наперед узнававшие не только что именно, но и в каком количестве и когда приплывет им в руки. И на всех этапах любого из торговых путей, за каждым мысом, в любой бухточке купцов могли поджидать пираты — изобретательные, отчаянные и злобные. Мало того, известно, что иногда пираты шли на риск и выходили в открытое море, совершая рейды к противоположным его берегам.
Пираты особенно охотно нападали на слабоохраняемые храмы и святилища и, как правило, успевали скрыться в потайных гаванях прежде, чем греки принимали ответные меры. И на море и на суше пираты хватали зазевавшихся путников, а затем посылали гонцов к их родичам с предложением о выкупе. Словом, пираты, по четкой формулировке Страбона, “господствовали на море”.
Ничуть не лучше ахейцев, зигов и гениохов были их достойные соперники — тавры, обитавшие на южном берегу Тавриды. Видимо, не случайно один из греческих историков принимал жестокость тавров за эталон, когда описывал пиратские действия иных племен совсем у других берегов. Трудно сказать, какой промысел был здесь основным — пиратство или грабеж потерпевших кораблекрушение (у крымских скал это случалось не реже, чем у Салмидесса); скорее всего, успешно совмещались оба, и зловещая слава этих мест долго отпугивала мореходов.
Геродот, деловито описывая обычаи живущих разбоем тавров, отмечал: “Они приносят в жертву Деве потерпевших крушение мореходов и всех эллинов, кого захватят в открытом море. Сначала они поражают обреченных дубиной по голове. Затем тело жертвы, по словам одних, сбрасывают с утеса в море, ибо святилище стоит на крутом утесе, голову же прибивают к столбу. Другие, соглашаясь, впрочем, относительно головы, утверждают, что тело тавры со скалы не сбрасывают, а предают земле”.
Эти головорезы орудовали по всему крымскому побережью. В бухте Сюмболон Лимен они “обычно собирали свои разбойничьи банды, нападая на тех, кто спасался сюда бегством” (Страбон). Название упомянутой гавани — в переводе Сигнальная — наводит на мысль, что тавры зажигали здесь ложные огни, заманивая мореходов на рифы.
Понтийские пираты, наводившие ужас на всех, кому доводилось иметь с ними дело, выходили в море «на флотилиях легких и быстрых лодок, известно о которых очень мало. “Варвары,— пишет Тацит,— с удивительной быстротой понастроили себе кораблей и безнаказанно бороздили море. Корабли эти называются у них к а м а р ы, борта их расположены близко друг к другу, а ниже бортов корпус расширяется; варвары не пользуются при постройке кораблей ни медными, ни железными скрепами; когда море бурно и волны высоки, поверх бортов накладывают доски, образующие что-то вроде крыши. Грести на них можно в любую сторону, эти суда кончаются острым носом и спереди, и сзади, так что могут с полной безопасностью причаливать к берегу и одним, и другим концом”.
Это самое обстоятельное из дошедших до нас описаний с кораблестроительной точки зрения далеко не безупречно, но получить ответы на возникающие у нас вопросы не у кого. Страбон дополняет, что эти узкие лодки вмещали примерно 25 человек, редко — до 30. Он называет их пиратскими кораблями кавказских племен, но, видимо, камары были распространены по всему Черноморью и имели параллели у некоторых народов Востока. Оборудованные стоянки для них не требовались. Осенью пираты взваливали свои корабли на плечи и укрывались с ними в лесах, пробавляясь мелкими грабежами. Точно так же они иногда скрывались от преследования, приставая к берегу и тут же исчезая вместе с камарами.
Археологи извлекли и исследовали немало останков судов, затонувших некогда у черноморских берегов, но все они принадлежали грекам или римлянам либо относятся к гораздо более позднему времени. Ни одно из них на камару не похоже. Но вот на гробнице, обнаруженной в античном Одессе, нашли, как сообщает болгарский ученый М. Лазарев, изображение узкой длинной ладьи с приподнятыми и одинаково заостренными носом и кормой, с мачтой, несущей треугольный (латинский) парус. Ни одна деталь этой фрески не противоречит тому, что известно о камарах!
В росписи римских терм — там же, в Одессе, сохранилось изображение неизвестного судна с узким длинным корпусом. Особый интерес представляет его носовое украшение в виде бараньей головы. Нет ли здесь связи с тем, что слово камара в индоиранских языках означает баран? Головы животных часто украшали форштевни древних судов, но не имеем ли мы здесь дело с отголоском мифа о Колхиде — крае Золотого Руна? Как бы там ни было, слово камара занесли в Колхиду северяне — ираноязычные скифы, а в дальнейшем пустили в оборот финикийцы: на их языке оно означает примерно то же, что и ашкенас.
Борьба с пиратами за свободу мореплавания велась постоянно. Еще в V в. до н. э. афиняне посылали сюда свой флот, чтобы навести порядок на южных берегах Понта. Эта самая древняя из известных нам подобных попыток, увы, не принесла особо ощутимых. Результатов. И после этого с пиратами то и дело велись самые настоящие многолетние войны. В IV в. до н. э. боспорскому царю Эвмелу пришлось высылать эскадры к берегам Колхиды, где бесчинствовали разбойники. Судя по дошедшим до нас восхищенным отзывам, Эвмел спас некоторые осажденные ими города и надолго очистил море от пиратов. Но отнюдь не навсегда: во всяком случае триста лет спустя о пиратствующих вовсю тех же самых ахейцах и гениохах пишет опальный Овидий, сосланный на берега Понта.
Нисколько не тише вели себя и тавры. Предположение о том, что тесно соседствующему с ними Херсонесу всегда приходилось быть начеку, подтверждается строками дельфийского декрета 194 г. до н. э.: как о деле обыденном, повествуется о захвате в плен каким-то южнокрымским племенем дельфийских священных послов и о последующем выкупе их. Этим племенем были, скорее всего, тавры.
В 1957 г. в Истрии был обнаружен высеченный на камне и весьма характерный по содержанию декрет, относящийся к середине I в. до н. э. Жители Аполлонии восхваляют истрийского флотоводца Хегеса-гора, пришедшего на помощь, когда их город был осажден пиратами, и изрядно пощипавшего авантюристов. Этот декрет рисует типичную картину объединения городов перед лицом общей опасности. Бывало и иначе: историки сохранили примеры коварных измен и сложнейших интриг между враждующими друг с другом местными правителями.
Пиратские эскадры бывали иногда столь многочисленными, что местные правители оказывались не в силах обуздать их, и против них выступал объединенный флот нескольких государств. Найденная в Танаисе надпись свидетельствует об участии танаисского флота в одной из кампаний против малоазийских пиратов. Вероятнее всего, силы танаисцев были усилены флотами Боспора Киммерийского и Колхиды: мимо этих государств танаисцы могли пройти только с их разрешения, а ввиду всеобщей заинтересованности в успехе предприятия, очевидно, и получили здесь подкрепления.
И все же, сокрушается Плутарх, пиратство не утихает.
Однажды археологи извлекли из земли Неаполя Скифского сильно поврежденную каменную стелу. Из того, что сохранилось, удалось разобрать, что это — посвятительная надпись храбрейшему герою “Илиады”— Ахиллу некоего Посидея, победившего сатархейских пиратов. А сатархеями, как известно из древних надписей, называли одно из кровожадных меотских племен! Текст стелы заставляет вспомнить крупнейший на Черном море остров Левку, широко известный в древности как место погребения самого Ахилла. Единственной постройкой здесь был храм Ахилла, единственными обитателями — его жрецы. Днем к острову приставали проходившие мимо суда: кормчие, надеясь заслужить расположение богов, приносили Ахиллу богатые дары. Вот эти-то дары и служили лакомой приманкой: безлюдный остров неоднократно грабили как местные фракийские племена, так и тавры; в эпоху императорского Рима он надолго был оккупирован пиратами.
Нельзя упускать из виду и еще одно обстоятельство. Черноморские пираты проникали и в Средиземное море, так же, впрочем, как средиземноморские (киликийские)—в Черное. Одно из первых свидетельств о появлении средиземноморских пиратов в Понте содержится в красочном описании Плутархом походов римского полководца Лукулла. Оказывается, когда Лукулл взял Синопу, ему довелось преследовать не кого иного, как “бежавших к своим судам киликийцев”; его трофеем стало “изваяние, которое, эти киликийцы не успели дотащить до корабля”.
Историки свидетельствуют, что понтийские пираты и во времена Римской империи продолжали оставаться грозной силой. Во всяком случае, и римляне, став номинально хозяевами Черного моря, долго еще находились в положении человека, который медведя, может быть, и поймал, но которого тот “не пускает”.
В конце концов, после набега местных разбойных племен на Херсонес, римляне были вынуждены расквартировать свои войска во всех важнейших городах Крыма и Кавказа. Иудейский царь I в. Агриппа II с удовлетворением свидетельствует, что причерноморские и приазовские племена “держатся в повиновении 3000 легионеров, а 48 военных кораблей полностью усмирили прежде неприступное и суровое море”. Очевидно, пираты были вынуждены теперь довольствоваться в основном береговым разбоем, нападая лишь на потерпевших крушение. Более или менее обеспеченная безопасность судоходства немедленно сказалась на оживлении захиревшей было торговли, торговля сделалась всеобщей.
Римляне оставались господами Понта Эвксинского долго — вплоть до III в. Потом пришел конец. Страшному опустошению готами первой подверглась Горгиппия, затем, в 40-х годах III в., как раз тогда, когда Рим с помпой праздновал свое тысячелетие,— Танаис. В течение последующего 30-летия готы взяли штурмом Питиунт, осадили Фасис, овладели Трапезунтом…
Осколки пиратских эскадр, теснимые римлянами на море и завоевателями-готами на берегах, искали спасения на севере. Скапливаясь в устьях рек, они наспех зализывали раны, собирались с силами и страшными смерчами проносились по побережью Понта, прежде чем императорские полководцы успевали принять меры, и снова грабили берета Мраморного и Эгейского морей, орудовали в Кипрском море, промышляли на южных берегах Малой Азии и проникали в ее внутренние области. Поначалу эти эпизодические рейды носили чисто грабительский характер, но где-то с середины III в. они понемногу стали частью великого переселения народов, начатого готами с низовьев Дуная.